Дорогой надежды [= Дорога надежды ] - Анн Голон

Она не отрицала наличия сильного демонического влияния, однако в тот день, когда они сделали первый расклад, это влияние было подавлено. И что бы ни произошло, победа ей была обеспечена, блистательная и решительная.

— Может быть. Но я все равно ничего не хочу больше слышать об этой повозке.

Легкое похрапывание, оркеструющее их разговор, напомнило им о присутствии миссис Кранмер.

— Номи, разбуди ее.

— Нет, пока она спит, всюду царит покой.

Они молча смотрели на хозяйку дома, которая продолжала спать, как ребенок, издавая время от времени звуки, свидетельствовавшие о ее глубоком забытьи.

— Сон подействует на нее благотворно, — сказала Рут Саммер с услужливой предупредительностью. — Она не злая, эта женщина, но полна противоречий. Ее осаждает множество безосновательных и безысходных страхов, которые не дают ей возможности дышать. Обитатели этого дома охвачены каким-то безумием, за исключением нескольких ветреных служанок, а также… — Она помолчала в раздумье. — Быть может, старого господина? Ибо с приближением старости мужчины ведут себя не так, как женщины. В то время как женщины, уязвленные большей свободой, которой они обязаны утратой привлекательности и которая вызывает в них желание отомстить за годы рабства и подчинения, часто становятся властными, высокомерными, резкими, то есть злыми и сварливыми, мужчины — напротив, сняв с себя латы и доспехи и освободившись от суровых ратных обязанностей, защиты слабых существ, охотно отдаются снисходительности и мудрости, благодушию, более приятной жизни, прелесть которой они не могли прежде вкусить. Терпимость и склонность к созерцанию помогают им вернуться к тихой мудрости, которая всегда составляла лучшую часть их существа. Это случилось, как мне кажется, с патриархом здешних мест, бывшим, однако, очень строгим законодателем, еще более строгим, чем Уинтроп, основоположник, которого, по слухам, он изгнал из города.

Пока она говорила, тот, о ком шла речь, появился на пороге; его высокая, величественная и стройная, несмотря на возраст, фигура закрывала собою почти весь косяк двери. Стоя неподвижно на пороге, он напоминал выполненный во весь рост портрет предка. Его выцветшие глаза смотрели на присутствовавших с тем отстраненным, загадочным выражением, какое талантливый живописец мог бы придать модели для того, чтобы она с легким сердцем сохранила на века свой образ в назидание потомкам: чуть-чуть улыбающийся, чуть-чуть суровый.

Так как перед ним были четыре женщины: Анжелика с нимбом светлых волос, величественно восседавшая в своем кресле, Рут, сидевшая перед все еще разложенными картами рядом с Номи, склонившей голову на ее плечо, и Агарь у их ног, плетущая венок; не четыре, а пять, если считать Онорину, рыжая шевелюра которой пылала в углу, и даже — шесть, если отнести к вечно женственной части рода человеческого Глориандру, имя которой было длиннее ее жизни, — достопочтенный Сэмюэль Векстер, мужчина, приковывал к себе в эту минуту всеобщее внимание, и взгляд малышки показался ему не менее глубоким, чем остальные.

Все женщины смотрели на него — мужчину-хозяина, мужчину-стража, мужчину-судью…

«Экая малость», — подумал он, чувствуя свою беспомощность перед лицом этой направленной на него силы. Его улыбка обозначилась отчетливей.

Он подошел к колыбели, посмотрел на Ремона-Роже де Пейрака, единственного в этой комнате, не считая его, представителя мужской половины рода человеческого, спящего, крошечного, не осознающего этой сомнительной привилегии, и процитировал:

Человек, рожденный женою, Краткодневен и пресыщен печалями:

Как цветок, он выходит и опадает.

Убегает, как тень, и не останавливается, И на него-то Ты отверзаешь очи Твои И меня ведешь на суд с Тобою?

— Первая часть книги Иова, глава XIV, — в один голос подхватили Рут и Номи, собирая со стола и укладывая в сумку разноцветные карты.

Анжелика была тронута, слыша, как этот старик продекламировал строки, преследовавшие ее в минуты агонии охватившей малыша.

Она попросила у патриарха извинения за то, что принимает его в дезабилье в своем «салоне», как тогда говорили в Париже.

Номи придвинула к нему кресло, он опустился в него и не выказал особого удивления, обнаружив в другом кресле свою спящую дочь миссис Кранмер.

Почтенный возраст позволял ему беспрепятственно проникать в женские комнаты, а удаление от дел, общественных и религиозных, избавляло его от необходимости осуждать невинные странности, с которыми он там сталкивался, ибо известно, что у женщин свои представления о проведении интимного досуга.

Он заговорил о доброте Иисуса Христа, испросившего для них милости и благодати в эти последние дни.

Анжелика никак не могла понять, на каком основании эти люди, бородатые, строгие, нетерпимые, в большинстве своем ворчливые и невыносимые в быту, присвоили себе право видеть едва ли не приятеля в том Иисусе Христе, которого евангелисты изображали приветливым молодым человеком, весьма снисходительным к грехам мира сего, мягким и нежным по отношению к женщинам и детям. Можно побиться об заклад, что Учитель, Господь, с которым они, по их утверждению, находились в самых чистосердечных отношениях, комментируя каждое его слово так, словно часами беседовали с ним в Иерусалимском храме на семинарах, словом, можно не сомневаться, что, если бы Он был жив, они бы никогда не приняли и не потерпели Его таким, каким Он был, и что Он намного раньше оказался бы прикован к позорному столбу, чем был распят на кресте в ожидании виселицы. Она осмелилась сказать ему об этом.

Сэмюэль Векстер позволил себе улыбнуться и не стал возражать. Он заметил, что, в сущности, человеческий облик Иисуса Христа, явно сознательно скроенный по общей мерке, достаточно абстрактный, чтобы можно было усомниться в его исторической недостоверности, никогда его не интересовал, настолько факты жизни Сына Человеческого были расплывчаты и немногочисленны, а личность в конечном счете весьма заурядной, вылепленной по общему образцу, чтобы удовлетворять всем вкусам, и ваша правда — такова в самом деле особенность этого образа — нравиться прежде всего женщинам и детям.

Его восторженное преклонение вызывал феномен воплощения, изумительная тайна, которая сделала доступной для человека саму идею всемогущего Бога…

Он повторял, его ничуть не волновало, что телесная оболочка Христа недостаточно рельефна. Обаяние и весомость деяний Христа, сына плотника, лишний раз доказывала проявление Божественного в обыденном.

— Вот именно, — подхватила Анжелика, — разве это желание нравиться женщинам и детям не доказывает, что Бог, воплотившись, решил сосредоточить свое новое откровение в сердечности, то есть в любви?

— Не будем путать сердечность и любовь, — возразил преподобный Векстер.

— А почему бы и нет? — парировала она. — Какая разница, если сердечность не что иное, как мельчайшая частица, крошечный росток того всепроникающего чувства, которое являет собою в своей всеоживляющей сущности любовь, поскольку считается, что Бог — это любовь? На мой взгляд, — добавила она, видя, что он молчит, — Иисус отнюдь не был ни слабым, ни неопределенным, как вы это только что сказали, но человеком, исполненным привлекательности и очарования, сознательно избравшим свой облик не только для напоминания о том, что Бог — это любовь, но и чтобы показать, что Он сама любезность, и сделать доступной тайну любви, о которой люди того времени имели весьма смутное представление. И разве можно утверждать. Ваша Честь, что сегодня этот Новый Завет Христа так уж хорошо исполняется? Именно чувство, а не один только закон?